Превосходно сказано; но вот новорожденный младенец — откинув голову, приоткрыв рот, смежив в блаженстве веки, дремлет он сутки напролет. От каких терний, от каких злосчастий отдыхает он? Неужели это все молочная кислота? А что заставляет спать целый день дряхлого старца? Почему и мы с вами клюем носом в автобусе, вместо того чтобы наблюдать в окно быстротекущую жизнь, хотя проспали перед тем сном праведника всю ночь, а утром выпили для бодрости две чашки кофе по-турецки? Ни яду днем у нас взяться еще неоткуда, ни усталости? А от каких таких тягот отдыхает целый день наш кот, свернувшийся калачиком в кресле? А суслик, который и вовсе погружается в спячку на девять месяцев, не забывая и в оставшиеся три спать каждую ночь? Может быть, сон не отдохновение от терний и камней бодрствования, а просто другая форма жизни, имеющая на существование те же права, что и бодрствование, или нет, даже больше прав — не равноправная форма, а первичная: может быть, сон — это, так сказать, исходное состояние жизни, а бодрствование — состояние вторичное, вынужденное, а потому и не слишком-то и желанное?
Нечто подобное приходило в голову австрийскому психиатру Зигмунду Фрейду. Сон это такое состояние, в котором я ничего не хочу знать о внешнем мире, пишет он. Я ухожу от этого мира, говоря ему: я хочу спать, оставь меня в покое. Очевидно, психологическая цель сна — отдых, а его психологический признак — потеря интереса к внешнему миру. Мир, в который мы явились так неохотно, продолжает Фрейд, мы не в силах переносить долго, без перерыва, и мы время от времени возвращаемся в состояние, в котором находились до появления на свет. Мы создаем себе условия, сходные с теми, которые были во время нашего пребывания в материнской утробе: тепло, темно и тихо; а некоторые, чтобы заснуть, еще сворачиваются калачиком. Мир словно владеет нами, взрослыми, не вполне, на одну треть мы еще не родились, и всякое пробуждение утром подобно новому рождению. Будто заново родился, говорим мы, хорошенько выспавшись; в этом заключена и верная оценка, и ложная, ибо хотя новорожденный и не утомлен, сомнительно, чтобы он был доволен.
Перед нами довольно отчетливо вырисовываются две противоположные точки зрения на психологическое назначение сна. Одну выражает Лихтенберг: для того, чтобы выступать в роли венца творения, человек должен на время превращаться в растение. Иными словами, мы спим, чтобы лучше бодрствовать. На другой точке зрения стоит Фрейд: мы спим, потому что бодрствование не доставляет нам удовольствия. Эту точку зрения Томас Манн развивает до всех возможных пределов. «Я помню, — говорит он, — как любил сон и забвение в ту раннюю пору, когда забывать мне, вероятно, еще было нечего, и я, пожалуй, могу сказать, благодаря какому впечатлению эта моя бессознательная склонность преобразилась в осознанное пристрастие». Случилось это, когда он впервые услыхал сказку о человеке, который с таким безрассудным упорством стремился использовать время, что проклял сон. Человеку этому небеса даровали страшное преимущество перед другими: они лишили его физической потребности в сне; в глазницах его «словно застыли серые камни» и веки его никогда больше не опускались. Невозможно рассказать во всех подробностях, как раскаивался этот человек и как под бременем проклятия влачил свою жизнь, пока смерть не принесла ему избавления. Томас Манн помнит только, что в день, когда он сам услышал эту сказку, он едва мог дождаться, пока окажется в постели и останется один, чтобы броситься в объятия сна.
«С тех пор, — пишет он, — я всегда с удовлетворением отмечал в книгах все, что там говорилось во славу сна, и когда, например, Месмер высказывает предположение, будто сон, в котором протекает жизнь растений и от которого младенцы в первые дни своей жизни пробуждаются лишь для принятия пищи, является едва ли не самым естественным, изначальным состоянием человека, наилучшим образом способствующим его росту и развитию, — это находит сочувственный отклик в моем сердце. „Разве нельзя сказать: мы бодрствуем лишь для того, чтобы спать?“ — полагает этот гениальный шарлатан. Великолепная мысль, а бодрствование — это, пожалуй, лишь состояние борьбы в защиту сна…» Кто же прав — Лихтенберг или Месмер с Томасом Манном?
О НАЗНАЧЕНИИ ЧЕРЕПА
Но оказывается, мы еще не рассмотрели всех теорий сна. Предтечи и отцы нервных теорий, о которых пойдет дальше речь, будучи врачами-практиками, не мудрствовали лукаво. Они чувствовали, что ключ к разгадке тайн сна можно найти в исследованиях его патологических состояний и тех мозговых структур, которые каким-то образом связаны с этой патологией.
Начало таким исследованиям было положено девяносто лет назад австрийским окулистом Маутнером. Пациенты Маутнера оказались жертвами эпидемического заболевания, названного «ноной». У них все двоилось в глазах, и временами их одолевала страшная сонливость. Маутнер предположил, что у расстройства глазодвигательного аппарата и у патологической сонливости одна и та же причина — поражение гипоталамуса, очень важного мозгового отдела. Спустя четверть века предположение Маутнера подтвердилось. В начале первой мировой войны соотечественник Маутнера, невролог Экономо, попал в очаг эпидемии «ноны», вспыхнувшей на фронте. Сотни солдат были охвачены патологической сонливостью. Многие засыпали стоя, но, каким бы глубоким ни был их сон, они всегда откликались на зов и правильно отвечали на вопросы. Можно было подумать, что их странное состояние — результат какого-то шока или гипноза. Но это был, как доказал доктор Экономо, летаргический энцефалит, вызываемый вирусом, который предпочитает гнездиться главным образом в задних отделах гипоталамуса и верхних отделах мозгового ствола. Экономо предположил, что в гипоталамусе есть два центра. Поражение одного из них может вызвать патологическую бессонницу, которой жертвы ноны тоже страдали, а поражение другого — непрерывную сонливость. Экономо был на правильном пути: в дальнейшем выяснилось, что сонливость может быть вызвана не только вирусом, но и любой поломкой в этой части мозга.
Правильный путь часто бывает долгим. Возможно, Маутнер и Экономо удивились бы, если бы им сказали, что сонливость у их пациентов связана, скорее всего, не с включением центров сна, а с выключением центров бодрствования. В связи с этим современные авторы приводят в пример сравнительно недавний случай с одной бразильской певицей, которая попала в автомобильную катастрофу, провела после нее девять месяцев без сознания, а потом еще проспала целых семь лет. У нее была повреждена система бодрствования, как раз находящаяся в верхнем отделе мозгового ствола. Во времена Маутнера и Экономо было высказано немало догадок о назначении того или иного отдела мозга. Многие из них подтвердились. Но настоящее изучение мозга началось тогда, когда ученым удалось ввести туда электроды.
На первый взгляд все кажется простым. Физиолог просверливает в разных местах череп и вводит в дырки тонкие серебряные проволочки, изолированные на всем своем протяжении до самого кончика. Проволочки он соединяет с источниками тока или с приборами для регистрации потенциалов, которые, в свою очередь, соединены с усилителями и записывающей аппаратурой. Но не повредит ли электрод мозговую ткань и не исказятся ли от этого полученные сведения? Как удержать электрод на одном месте, чтобы можно было наблюдать более или менее непринужденное поведение животного? И откуда известно, где должен остановиться кончик электрода?
Обо всем этом беспокоиться нечего. Мозг обладает невероятной избыточностью и множеством параллельных каналов связи. Мозговые клетки нечувствительны к боли; небольшое повреждение ткани ничему не повредит и никаких сведений не исказит. Прикрепляют электроды прямо к черепу, который, как считают нейрофизиологи, для этой цели и был создан предусмотрительной природой. С короной из электродов, соединенных с клеммами электрической панели, животное может разгуливать годами. Труднее всего было научиться попадать куда нужно. Анатомам пришлось составить трехмерные карты мозга — человеческого, кошачьего, обезьяньего, крысиного, а инженерам — сконструировать особый прибор, помогающий вводить электрод точно на заданную глубину.